Игорь Афанасьев - <a href="/cdn-cgi/l/email-protection" class="__cf_email__" data-cfemail="29796168677d66646965667f6c076a6664">[email&#160;protected]</a> (ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ)

Мама была жива. Никакого дихлоритана она не пила — наглоталась снотворного, под названием «люминал», но в таком количестве, что угрозы жизни не было и в помине. На вопрос папы, что же такого знает Роза Марковна, та стала хвататься за сердце и убежала к себе в комнату.

А на следующее утро, в субботу, пошли звонки и визиты.

Приходили общие друзья и знакомые, соседи, дальние родственники и даже продавщица из гастронома на Владимирской. Почему-то, они все интересовались в первую очередь здоровьем Фильки, сочувственно гладили его по голове и интересовались, как прошла операция.

О какой операции идёт речь Филя в начале никак не мог догадаться, но смутно вспомнил, что ранней весной мама усиленно таскала его по врачам. Его заставляли на голодный желудок пить противную тёплую воду и есть белые хлебные корочки, затем ему пихали сквозь горло толстенную резиновую кишку, либо тоненькую, но с железной головкой. Врач укладывал его на бок, и несколько часов из Фильки сочилась по трубке всякая гадость — либо прозрачная кислота, либо желчь. Всё это собиралось в пробирки и отправлялось в лабораторию.

На какое-то время его даже поместили в детский стационар и апрельская капель разбудила его не дома, а в маленьком здании районной больницы. Там было совсем не скучно — было много девчонок и мальчишек его возраста, и главный врач не уставал повторять, что их место не в лечебном заведении, а в исправительной колонии.

Но ни о какой операции речи не было.

Папа недоумевал вместе с Филькой и записывал в блокнот какие-то цифры, которые называли ему разные люди. Вечером пришла Роза Марковна. Она сказала, что даже не хочет слышать о тех деньгах, которые мама у неё заняла — она знала, что никогда не получит их обратно.

Из обрывков фраз, из разговора с примчавшейся Веркой, из реплик соседей по двору перед Филькой встала чёткая картина произошедшего.

Мама занимала у людей деньги под лечение его несуществующей болезни. Нужно было делать уникальную операцию. В том, что он не жилец, оказывается, были уверены многие, и вид нормального, здорового мальчишки вызывал удивление у тех, кто заходил к ним в дом в эти дни.

Это была большая ложь. О причинах этой лжи Филька думал тогда, и чуть позже, и через много лет спустя, но так и не сумел постичь разительное несоответствие привычного образа мамы с тем, что она делала в реальности.

Её жизнь обещала быть яркой и беззаботной.

В июне 1941 года она закончила балетное училище и готовилась к работе в театре оперы и балета. Удивительно красивая, лёгкая, воздушная, с жёлто-зелёными кошачьими глазами, она была в центре внимания и мир был у её ног.

Началась война — балерины ушли в санитарки.

Рязанское пехотное училище, звание лейтенанта, отряды «истребительных батальонов», — но главная награда к 45 году — родившаяся дочка.

По слухам, отцом девочки был крупный военный чин. Демобилизация из армии и полная жизненная безнадёга: маленький ребёнок на руках, отсутствие всякого понимания близких, безденежье. О втором ребёнке знала только Роза Марковна.

Худой, стройной воспитательнице детского сада удалось скрыть беременность до самого финала.

Мальчик родился прямо в квартире.

Когда Роза Марковна пришла на следующий день сообщить о том, что она решила вопрос с детским домом — мальчика не было. Он был подброшен под двери врача — хирурга, жившего на противоположной стороне улицы в престижном, «литерном» доме, и дальнейшая судьба его была неизвестна.

До поры до времени.

Лет пятнадцати от роду, Филька заскочил в свой двор, из которого его унесли дальнейшие жизненные перипетии, но никого не обнаружив, двинулся к летнему кинотеатру — показывали «Великолепную семёрку».

На углу улицы Чкалова к нему неожиданно обратился высокий мужчина и скороговоркой выпалил совершенно непонятную ему информацию:

— Мама сказала, чтобы ты вернулся домой не поздно! Котлеты — на подоконнике, папа задерживается на операции, а мама едет с нами на день рождения Виктора.

Неожиданно мужчина осекся, внимательно вгляделся подслеповатыми глазами в совершенно оторопевшего Фильку и тихо спросил:

— Ты где эти джинсы взял?

— Купил, — осторожно ответил Филька, силясь понять — мужик пьяный или идиот.

Тот ещё ближе наклонился к Филе и как бы искренне испугался:

— А тебя как зовут, мальчик? Игорь?

— Нет, меня зовут Филей, — удивился ещё больше Филька, и смутная догадка шевельнулась в его голове.

— Ой, извини, — схватился за голову мужик, — теперь точно вижу — перепутал! Но до чего похож — бывает же.

Мужик развернулся и лёгкой трусцой помчался по улице, а Филька двинулся по своему маршруту, где в очереди за билетом и увидел своего двойника.

Они были похожи до неприличия.

Разная одежда и два года разницы в возрасте сглаживали сходство, но Филька уставился на свой портрет с огромным удивлением. Он никогда не встречал его раньше — ни в одном дворе, ни в одной компании.

Судя по изнеженным рукам и модным брюкам, его двойник и не появлялся в кругах Филькиного обитания.

Мелькнула мысль — подойти и поговорить с ним, но некая сила заставила Филиппа развернуться и отказаться от шестого по счёту просмотра «Великолепной семёрки» с неповторимым Юлом Бринером.

Но до этой встречи должны ещё были пройти годы, а в те дни на Филькину душу, слой за слоем, ложилась новая информация.

Особенно тяжело было наблюдать за переживаниями отца.

Жизнь не баловала его и раньше: в сорок первом, пацаном, вместе с матерью попал в оккупацию. Мать вычеркнули из жизни немцы, а его утаили сердобольные смоленские бабки.

Пробрался в Москву, к отчиму, но не нашёл никакой заинтересованности в своей судьбе. Две абсолютно чужих москвички дали ему кров и приют, отправили в «ремеслуху», где он научился работать на всём, что превращало железо в изделия. Затем ушел в армию, а точнее стал моряком на сторожевом катере. В штормовую погоду его смыло за борт — выплыл, выжил в холодной воде, но заболел.

Его комиссовали.

К тому времени его разыскала сестра матери — с флота он вернулся к ней, в Киев. Здесь он и встретил красавицу воспитательницу, влюбился в неё по уши и, невзирая на присутствие ребёнка, немедленно предложил сердце и молодые рабочие руки. Больше у него не было ничего. Ему было двадцать, ей — тридцать. Обстоятельства возможного ареста её отчима подсказывали необходимость уехать, и молодожены завербовались на работу в Дальневосточный край.

В снежную ноябрьскую ночь родился Филька.

Переплетение китайских иероглифов вернуло семью в Киев, и уже здесь сказалась тяжелая простуда, полученная отцом в штормовом море.

Филька помнил, как отца увезли в больницу, на улицу Рейтарскую, как держали после операции в сидячем положении в кресле, а из папиной спины вывели странную трубку. Ему удалили одно лёгкое. Не всё — оставили маленький кусочек, одну дольку, не пораженную туберкулёзом. Шансов было — один к тысяче.

Как в море.

Отец выжил. Через всю спину пролёг страшный рубец, и Филька часто проводил пальцем по этой бугристой границе между жизнью и смертью.

На завод отец вернулся контролёром ОТК — к станку нельзя было подходить по состоянию здоровья. Деньги получал небольшие, и мать тянула две работы: днём — продавщицей в магазине, вечером — у швейной машинки. Ему хотелось выучиться, получить образование, но постоянное безденежье заставляло тратить время на подработки. Они жили в измерениях послевоенной жизни СССР, не хуже многих — и не лучше.

А теперь выяснялось, что и эта жизнь проистекала в разных измерениях. В одном из них — мать вела хозяйство, готовила, стирала, обшивала детей и клиентов, но наступали часы и минуты, когда она попадала в другое — во власть своих тайных фантазий и страстей. Ей грезились премьеры и приёмы, ей представлялись поклонники и ценители загубленного войною таланта, ей хотелось царских милостей и придворных почестей, ей хотелось красивой жизни и бесконечной любви.

Под необходимость предстоящей сыну сложной операции, она брала в долг сумасшедшие деньги и тратила их на своего начальника — молодого энергичного директора завода, куда мать пошла работать секретарём. В свои сорок с лишком, она по-прежнему была красива, и с ней не стыдно было показаться на люди. Они кутили в дорогих ресторанах, мотались в командировки — к морю, пьянствовали на дачах приятелей — выбор развлечений в те годы был невелик. Но деньги имеют свойство растворяться в воздухе, а без денег у советской женщины путь был один — к швейной машинке.

Через два дня, отойдя в больнице от имитации самоубийства, мать подалась «в бега». Как выяснилось, она тратила деньги, взятые у друзей и знакомых, а влюблённый директор — государственные. Директор во всём покаялся, и его вышибли из партии — её «взяли» на Урале и посадили в тюрьму.